стал и вовсе еле заметным серпиком на чёрном смоляном небосводе, словно большой великан облизал его, как леденец и выплюнул обратно на небо. Но самое любопытное было не в этом, а в том, что вниз, к земле, тянулась от серпика тонкая светящаяся ниточка, она вилась до самого леса и скрывалась где-то за елями.

– На Ведьмином Куте! – сообразил Алёшка.

Место это в деревне считалось нехорошим. Там, где река, забегая в лес, образовывала заводь, находилась странная поляна. Не росло на ней ни ягод, ни грибов, ни даже зверь не заходил на неё. Идеально круглая, как тарелка, с вытоптанной травой, она стояла безмолвная и таинственная. Кто топтал ту траву неизвестно, ведь даже малые дети в деревне знали, что туда соваться нельзя. Старухи говорили, что трава примята оттого, что на Ведьмином Куте ведьмы по ночам пляшут. Но Алёшка считал, что это всё бабьи сказки. А теперь вдруг и дед чудно заговорил – про ведьм, про месяц…

Внезапно зашелестели макушки яблонь в саду, закачали ветвями, как будто руками, шуршащий шёпот пролетел по двору, закрутился вихрем над Алёшкиной головой, поманил за собою:

– Иди-и-и к на-а-ам…

Алёшке показалось, что кто-то дотронулся до его плеча холодной, как лёд, рукой. Он вскрикнул, рванулся с места, и, хлопнув дверью, заскочил в дом, заперевшись на засов.

Глава 2

– Ну что, видел? – спросил дед, не оборачиваясь.

– Ага, – выдохнул Алёшка, и подсел к деду на диван, пытаясь унять бешено колотившееся в груди сердце.

Диктор по телевизору рассказывал что-то о визите президента в отдалённый уголок нашей необъятной Родины, и дед, казалось, с головой ушёл в программу новостей, и потому Алёшка терпеливо ждал.

– Верёвочку заприметил, что от месяца вниз вьётся? – всё так же глядя в телевизор, спросил дед.

– Ага, – изнемогая от любопытства и нетерпения, но стараясь не выдать себя, выдохнул Алёшка.

– Вот так ведьмы и доят месяц, – ответил дед.

Алёшка с разочарованием удивлённо уставился на деда – шутит что ли? Это и будет весь его ответ? Он уже было расстроился, как дед вновь заговорил:

– А всё эта Никаноровна воду мутит, карга старая. Вот с молодости она такая была. Всё-то ей что-то изгадить надо бы, напакостить, тьфу.

– Деда, а для чего ей месяц?

– Месяц-то? А всё для того же – для колдовства. Не все ведьмы умеют его доить, вот Никаноровна могёт. Слова знает заветные. Скажет их, и польётся лунное молоко прямиком ей в кувшин, а оно и впрямь как молоко выглядит – белое, только отсвечивает голубоватым, если приглядеться. В темноте особливо видно, как оно мерцает.

– Деда, а ты что, видел его? – воскликнул Алёшка.

– Приходилось раз, – кивнул дед, – Помоложе я тогда был, да что там, совсем молодой, годков под тридцать мне и было, женился уже тогда на бабке твоей, и вот охотился я раз в лесу нашем, да припозднился, и возвращался домой уже ночью. И вот, иду я, иду, уже и деревня недалёко, вон, огни вдали сквозь ветви деревьев просвечивают, а справа-то от меня аккурат Ведьмин Кут, значит, расположился. А ночь была лунная, светлая, и вдруг враз тёмно сделалось. Что такое? Задрал я голову и вижу – диво дивное. От месяца, что над лесом повис, словно ручеёк вниз бежит, быстрёхонько так, ниже и ниже, и до самой земли уже опустился, и прямо вот будто где-то рядом совсем. Странно мне показалось это дело. Чтобы звёзды падали, это я видал, конечно, но чтобы месяц вот так таял, такого сроду не видывал. И так мне стало любопытно, что решил я пойти и посмотреть, куда же опустится эта «ниточка». Зашагал я в сторону Ведьминого Кута, и вскорости вышел прямёхонько к нему. Ну, ты знаешь про энто место, дурное оно, про то наши бабки ишшо сказывали, а им их бабки. На поляну эту лысую ни зверь не заходит, ни птица не залетает. А их не проведёшь, зверь он чует.

Дед поднял кверху указательный палец и потряс им.

– Вышел и вижу такую картину. Посреди поляны этой стоит Никаноровна наша, тогда-то ишшо просто Нюрка, вся голышом, тьфу на неё, волосища свои распустила, всё имя занавесила, стоит, раскачивается, и будто поёт что-то, так мне показалось. Срамота одним словом. Ну, думаю, конец – совсем умом баба поехала. Про неё и так в деревне всякое болтали, она и замуж не выходила, хотя к ней сватались парни, она ить из себя ничего была, красивая, но ни подруг не заводила, ни женихов не привечала, всё дичком, всё одна. У матери она единственным ребёнком была. Отец у них на лодке утонул, прямо напротив своего дома. Знашь ить, дом ейный прямо над рекою стоит, на пригорке. А на другом берегу луга покосные. Вот отец Нюркин на ту сторону тадысь и поплыл. Те луга-то заливные, трава на них во кака – в пояс, сочная да сладкая, хоть сам ешь, не то что скотине давать. Ну, и перевернулась лодка, и ведь пловец он был отличный, как бобёр нырял, ан нет – потонул. Только через три дня тело нашли. Да и то, Нюркина мать что-то там шептала, на воду каравай пускала со свечой в средине, чтобы найти, значится, мужа своего, а после сказала мужикам, что баграми по дну шарили, мол, не ищите больше, река сама отдаст на четвёртый день. Так и вышло. Нашли его на берегу, водой вынесло, проводили честь по чести, и остались Нюрка с матерью одни жить. И вот после того и стала Нюрка со странностями.

– Хотя, – дед почесал в затылке, – Правду сказать, так и мать её была не от мира сего, может и Нюрке что передалось. Иные про неё говорили – ведьма, а другие – дурочка она, сама не знает что творит. Но, как бы там ни было, а Нюрка выросла, стала девкой, уже и замуж пора, а она всё себе на уме. Мать её померла тоже, осталась Нюрка одна жить в дому. И ведь что интересно, хозяйства своего она не вела, а всё у ей было! И яйца, и мука, и одёжа. Откуда? Нам тоже любопытно было. Однажды парни подглядеть решили за ней, спрятались с вечера в кустах у дома, под склоном, там, где река, а как стемнело, через забор перелезли, да к окошку прильнули – и давай высматривать. А там Нюрка у печки стоит, и бормочет что-то, парни промеж собой давай пересмеиваться, тычут друг друга в бока, мол, гляди-гляди, дурочка-то с печью бает. И тут, откуда ни возьмись, из печи как выкатится большой кто-то, чёрный, с пятачком, парни так и шарахнулись от окна.

– Чёрт?! – замерев от волнения, воскликнул Алёшка.

– Нет, – ответил дед, – Не чёрт это был, а коловёртыш.

– Кто-о-о? – протянул Алёшка в изумлении.

– Э-э, да ты будто не в нашей деревне вырос, вроде с малых лет туточки, кажно лето и зиму, а будто впервой слышишь. Коловёртыш, баю, выкатился, помощник ведьмин.

– А какой он, деда?

– Да навроде зайца и свиньи в одном – на морде пятачок, уши длинные, заячьи, тело снова свиное, а лапы опять как у зайца. А под рылом у него зоб вот такенный болтается, ровно мешок кожаный. В том мешке коловёртыш своей хозяйке всяку всячину таскает. И вот, значится, пересилили парни страх и вновь в окошко-то заглядывают, а там коловёртыш энтот из печи выкатился, к столу подбежал, пасть разинул, а Нюрка и давай из его зоба на стол добро метать – тут тебе и яйца, и масло, и хлеба каравай, и сала кусок, и чего только нет. Нюрка всё это вытащила, после к окошку обернулась, глянула так хитро и молвит: «Заходите, мол, гости дорогие, чаем вас потчевать буду». Парни, были ли нет, так и кинулись врассыпную по склону, а там кусты растут, так они все ободрались, пока катились вниз. А Нюрка окно распахнула, и, знай себе, хохочет, на них глядючи. Кой-кто из парней после даже сказывал, будто в тот момент глаза у Нюрки жёлтым светились, оттого, де,